Оратория "Жизнь" на музыку Пятой симфонии Чайковского для хора и оркестра в четырех частях: 1. Мертвый час 2. Или-Или 3. Времена Года 4. Тема Судьбы

Совместный проект Свердловской филармонии и Института Pro Arte

Премьера состоялась 18 мая 2004 года
в Свердловской филармонии (Екатеринбург)
в рамках фестиваля "На грани..."

Автор партитуры – Владимир Николаев
Автор текста – Псой Короленко
Автор проекта – Петр Поспелов

Исполнители:
Уральский симфонический оркестр
Магнитогорская хоровая капелла
Дирижер Дмитрий Лисс

Авторы о проекте:

Петр Поспелов: Великая партитура Чайковского стоит в одном ряду с гениальными произведениями русской литературы – такими как ”Война и мир” или ”Братья Карамазовы”. В этих творениях поднимаются и развиваются самые существенные темы – постижение смысла жизни, отношения души с Богом, совестью, предначертанием судьбы.
В сравнении с другими симфониями Чайковского, Пятая – самая вокальная, она почти вся соткана из мелодий, которые просятся на голос и на слова. Пятая – симфония, полная непроизнесенных слов. Слова будто заперты в нотах, они просятся на свободу. Их нужно только отгадать и спеть. Однако это не те слова, которые мог бы написать поэт – современник Чайковского. И хор поет не то, что пел бы в XIX веке.
Пятая симфония, как и другие шедевры Чайковского, покинула свою эпоху и продолжила жизнь, прорастая в разные, подчас далекие друг от друга сферы. Трудно представить себе более непохожие фильмы, чем голливудская картина ”Полночный поцелуй” с Марио Ланца и глубоко авторская ”Петербургская элегия” Александра Сокурова – но в обоих фильмах равно превосходным (и абсолютно противоположным) образом использована 2-я часть Пятой. Симфония вышла из концертных залов, ее темы попали в то пространство, где живет песенная, хоровая, поэтическая культура.
Вместе с тем, оставаясь на концертных подмостках, Пятая приобрела черты хрестоматийного классического опуса. Возможно, сегодня она исполняется даже слишком часто, ее восприятию не всегда хватает свежести и остроты.
Мы не захотели уводить Пятую симфонию из филармонического зала. Наоборот, мы задумали привести сюда, к ней, собеседников извне. Нам захотелось, чтобы бессловесная Пятая заговорила с текстами разных времен – от Песни песней до песен наших дней.
Так появилась оратория ”Жизнь”.
Название принадлежит нашему другу, петербургскому композитору Борису Филановскому. Оно отсылает к замыслу симфонии ”Жизнь”, которую Чайковский писал как раз после Пятой симфонии, но оставил незавершенной. Чайковский хотел написать ”программную” симфонию об этапах жизни человека.
Замысел Оратории ”Жизнь” иной, но его масштаб соответствует и названию, и, как нам кажется, человеческой сути Пятой симфонии Чайковского. Мы стремились угадать смыслы, заложенные в музыке Чайковского, и выразить их своим языком. Соединяя широко известное произведение Чайковского с новым, оригинальным текстом, мы стремились создать современное высказывание на вечные темы: душа и Бог, одинокий человек и народ, судьба и Россия.

Владимир Николаев: Состязаться в мастерстве с П.И. – дело бесперспективное и неблагодарное. Поэтому, работая с партитурой его Пятой симфонии, я, конечно же, не ставил себе задачей улучшить или приукрасить ее (хотя вру – в коде финала, со всей свойственной мне несерьезностью, я все же попытался это сделать).
Тем более не привлекала идея устраивать постмодернистский капустник, оставляя от первоисточника ”рожки да ножки”. Скорее, наоборот, было желание подойти к делу со всей деликатностью, ”не трогая музыку руками”.
Но и ограничиться только переоркестровкой партитуры представлялось делом мало увлекательным – как в самом процессе, так и в предполагаемом художественном результате.
Было стремление к установлению диалога с П.И. Хотелось передать привет из XXI века и от себя лично, вслушиваясь в музыку Чайковского, позволяя себе лишь небольшие комментарии, стилистически дистанцированные от первоисточника, а потому, надеюсь, абсолютно безвредные.
Партитура написана для большого хора, из хора выделяются солисты. Состав оркестра практически не отличается от оригинала Чайковского, добавлены лишь отдельные ударные инструменты.

Псой Короленко: Формальная задача автора текста осознавалась как проведение Чайковского через несколько поэтических миров-языков, способных передать актуальную лирическую тему оратории. Эта тема – история рождения и смерти человека в человеке, индивидуация и погружение в бессознательное народа, личное и безличное начало в любви.
Самый высокий символический ряд представлен, например, апокалиптическим “Ныне, ныне, скоро, скоро”, литургическим “Двери, двери, Премудростию вонмем”, призывом из Песни Песней “Мы побежим” и слабым, слишком человеческим отзвуком евангельского “Или, Или, лама савахфани”. Это еврейско-арамейское восклицение Иисуса, являющееся цитатой из Псалтири и входящее также в репертуар еврейского литургического канторского пения, в нашем тексте звучит как “еле-еле” и “или-или” – причем последнее выражение должно заставить вспомнить одноименное сочинение Кьеркегора, ключевое в традиции экзистенциализма и эмоционально близкое нашему тексту.
Эти библейско-евангельские, литургические и философские мотивы встречаются в тексте с русским классическим романсом (“Жаворонок”, “Вечерний звон”, “Горные вершины”), фольклорной песней XIX и XX веков (“Ой ты, горе, лихо”, “Ты ж мене пидманула”), советской классикой (“Журавли” и “Крейсер Аврора”), авторской песней (“Солнышко лесное”), песнями культовой интеллектуальной рок-группы 90-х АукцЫон (“Если бы... Только бы...” ). Присутствует отзвук и современного детского репертуара, представленного, например, цитатой из песенки “Крылатые качели” (“в месяце апреле”) и как бы фрагментом из комической песенки бременских музыкантов (“Ну-ка все вместе”).
Такие пересечения не случайны: все вышеупомянутые тексты либо являются песнями, либо содержат в себе образ музыки и песни как символ мира-универсума и внутреннего мира человека, средоточия любви, взаимодействия лирического героя с “Другим”, с миром, с Богом.
В перспективе этих ценностей устраняется деление на высокий и низкий жанр, на классику, фольклор и поп-культуру, исчезают перегородки и возникает что-то вроде бахтинской полифонии, равноправия голосов.
В тексте используются коды русской поэзии, актуальные для условного лирического героя – “современного”/”безвременного” Чайковского. Это мотивы Пушкина, связанные с побегом (1-я часть), лирика и роман “Крылья” Кузмина (1-я и 3-я части), “Бобэоби” и “Когда умирают кони” Хлебникова (2-я часть), “Слышу ли голос твой” Лермонтова (3-я часть), “слепая ласточка” и “неба половина” Мандельштама (3-я часть), цитата из пушкинского “Бориса Годунова”, которая звучит и у Мусоргского (“Митюх, а Митюх, чего орём”), грибоедовское “А судьи кто?” (в народной сцене 4-й части) и, в особенности, поэма Блока “Двенадцать”, актуализированная дважды (в 1-й и 4-й частях оратории). Особое место в системе контекстов принадлежит, конечно, “Пиковой Даме”.
Чтобы дать нашему Чайковскому поэтический голос, пришлось последовательно провести его через Пушкина, Блока, Кузмина, Хлебникова и Мандельштама к менее определенным, но смутно узнаваемым голосам советской официозной и неофициозной культуры, в которых тоже в свою очередь оказывается возможным расслышать голоса серебряного века – на этот раз с помощью музыки Чайковского.
Рад поделиться ощущением, что все интуитивные, не концептуальные, диктуемые исключительно вдохновением цитаты и другие экспериментальные моменты не только не противоречили, а напротив, в высшей степени помогали главной моей задаче – по-настоящему прожить эту вещь.