КоммерсантЪ / Суббота 23 ноября 1996

В прошлую субботу, анонсируя фестиваль "Московская осень", напечатал фотографию, где был изображен практически пустой Большой зал консерватории; это снимок был сделан год назад, на одном из концертов предыдущего фестиваля. Оргкомитет вывесил нашу публикацию на своем стенде, дополнив ее подписью "от себя": "Московская осень-95. Большой зал консерватории. В антракте". Увы, не совсем это так -- редкие слушатели на снимке сидят внимая, никто не прохаживается, а двери в фойе закрыты: фото было сделано именно во время исполнения очередного опуса, возможно -- очень хорошего, подобного тем, что прозвучали в том же зале на минувшей неделе. По мнению профессионалов, пять композиторов "поколения 70-х" -- Ирина Манукян, Владислав Агафонников, Александр Чайковский, Сергей Павленко и Мераб Гагнидзе -- показали равно превосходное мастерство и школу; при этом все пять представляли совершенно разные направления. Короче говоря, "великолепный материал для дискуссии", как сказал еще один композитор, сходивший послушать коллег, Юрий Каспаров. Это так, но предмет дискуссии снова не вызовет интереса за пределами скупого цехового круга: слушателей на концерте было, к счастью, больше, чем на той фотографии, но все же меньше, чем на сцене. Тем отраднее, что и на "Московской осени" есть исключения -- например, "Ночь в Галиции", проведенная слушателями вместе с композитором Владимиром Мартыновым, ансамблем имени Дмитрия Покровского и Академией старинной музыки под руководством Татьяны Гринденко в отрадно заполненном зале Дома композиторов.

Народное представление, в манере которого распеты тексты Хлебникова вкупе с их прототипами -- русалочьим творчеством из "Сказания русского народа" И. П. Сахарова, -- заводит обороты долго и трудно. Циклические повторения коротких попевок, неспешные добавления отдельных звуков, тавтология, перепроверка и неоднократный подсчет контрольной суммы -- все это обнаруживает знакомого Мартынова, систематика и провокатора. Провокатора потому, что новичков ждут сюрпризы, а знающие люди терпеливо ожидают слома в линейно развивающейся структуре. Напряжение слегка спадает, когда работа с первоэлементами уступает место чередованию более объемных строф, а в построениях возникает дотошная симметрия. Привыкнув к открытому звуку народных голосов и столь же прямому, безвибратному звучанию струнных, можно и не заметить, как в фольклорное государство протаскиваются элементы других стилей -- например, литургические юбиляции, звучащие с положенным им восточным оттенком. Наконец начинается дураковатый танец (я бы хотел иметь его отдельно, дома на кассете, ради удовольствия), полный столько же хлебниковского косноязычия, сколько и шаловливых напоминаний о многонациональном духе советских времен. Неожиданный гармонический ход напоминает о музыке кантри (вот он, долгожданный слом), но к этому моменту категоричное ритуальное пространство уже достроилось до авторского миропорядка, и сладенький заключительный хор с безмятежными словами "скот мычит, пастух играет" вопросов в нас не вызывает.

Известный социолог Леонид Гордон, чьими впечатлениями я поинтересовался в антракте, охарактеризовал мне совокупность опознанных им у Мартынова музыкальных источников как поруку детенышей "до-музыки", связанных поэтикой несвободы. От того, что сознание нового времени привыкло считать "музыкой", это так же далеко, как свобода -- от равенства и братства. Свобода -- это Моцарт, иначе говоря, ствол мысли, вдохновленной гуманистической идеей "роста". До-музыка Мартынова -- это равенство и братство. В известном смысле впечатления социолога почти совпадают с творческой программой самого Мартынова, только изложенной с обратным знаком: в комментарии к сочинению автор сравнивает композиторов нового времени со сластолюбивыми тиранами, превратившими свободный поток музыки в систему запруд; музыка от их руки стала "риторичной, диалектической, литературной", за что и разделила судьбу природы, порабощаемой человеком. Однако ночь в Галиции кончается, наступает утро, истаивает "морок литературы" и русалка музыки освобождается от ее сетей. "Настанет время нового алфавита, -- надеется автор, -- нового эпоса, нового фольклора, нового ритуала".

Мы уже привыкли восхищаться тем, как запросто удается Мартынову противопоставлять свой идеал "композиторскому", демонстрируя высший класс композиторского мастерства, или ополчаться на литературу в самой изящной литературной форме. Мы можем сами поиграть его парадоксами, придумать выражение "сети ритуала" и загадать, повезет ли кому поймать в них одинокого Председателя земного шара. Можем заметить, что хлебниковские русалки сами донельзя литературны и распевают свои песни по учебнику. Но все это лежит на поверхности, как и то, что подобные методы Мартынов практиковал уже не раз, испытывая их на разных моделях -- будь то литургические формы или псевдовосточные фортепианные медитации.

Владимира Мартынова можно назвать одной из ключевых фигур нашего времени, когда "актуальная музыка" одерживает все меньше побед, выходя "на бой, на торг, на рынок". Единственной сферой современного творчества, где актуальные тенденции сохраняют определяющую роль, остаются визуальные искусства -- но не литература и тем более не музыка. Радикальные веяния, крутившие руль еще в 70-е годы, ныне вытеснены в окруженные уважением гетто. Мировая гармония, мужественно признав тщетность своих притязаний на чистоту поведения, взяла установку на синтез, баланс и компромисс.

Собственно, поиском такого компромисса был занят в свои последние годы и сподвижник Мартынова, Дмитрий Покровский, создатель редкого рецепта щей из фольклора и поставангарда. Солидаризируясь с Покровским, Мартынов обнародует культурное сознание европейца, в равной степени разочарованное тиранией элитарности и имиджевой политикой звезд вроде Паваротти или Ростроповича; сознание, поселившее себя в коммуну старых и новых внеиндивидуалистических практик. В то же время его "бриколаж", то есть постмодернистское оперирование готовыми формулами (см. интервью журналу "Итоги" от 19 ноября), в ситуации частной собственности означает пользование личными вещами каждого слушателя в отдельности. И чем больше автор говорит о "потоке", в который каждый уважающий себя "некомпозитор" настоящего должен пуститься вместе с наивными русалками и анонимными роспевщиками прошлого, тем больше средств управления этим потоком ему требуется. Мартынов работает не с онтологией, а с нашей психологией, работает в лучшие минуты самовластно и виртуозно. Раз так, то Европа нового времени не простит ему небрежения ее дарами; ибо она, со всеми своими проблемами, стоит в очереди именно к такому художнику, способному увести жадного до новшеств слушателя с обочины -- в центр, в сторону мейнстрима, который-то и есть "поток", ожидающий в свои волны нечестолюбивого пловца. Необязательно в сторону Ростроповича и Паваротти. Лучше всего -- в выжидательно пустующий Большой зал консерватории.

Современные русские композиторы: Владимир Мартынов